Пургаторий

Мне кажется, вот этот фрагмент из Слова 67 (О покаянии) Симеона Нового Богослова - его образность, восхождение к духовному через плотское, восхищение мирской красотой, которым дышит текст - перекликается со стилистикой Шестоднева, с теми его фрагментами, которые принадлежат Иоанну экзарху.

Вот Симеон: "Не знаю, что больше радует меня, созерцание или услаждение, то есть красота ли и радостотворное блистание чистых лучей солнца, или питие и вкушение вина, которое имею в устах моих. Хочу смотреть на то, то есть на лучи солнца, а меня влечет это, то есть вино сокрушения, кажущееся сладчайшим; и когда опять обращусь к тому, то есть к свету Божественной благодати, опять большее ощущаю услаждение от сладости вкушения вина; не насыщаюсь ни зрением тех лучей солнца, ни питием сего вина. Когда кажется мне, что насытился питием, тогда красота ниспосылаемых лучей заставляет меня еще больше жаждать, и я оказываюсь опять алчущим и жаждущим; и чем больше усиливаюсь наполнить утробу мою, тем в десять раз больше палим бываю жаждою и вожделением блестящего пития того".

А вот Иоанн: "Если люди, насыщающиеся от питья и еды, становятся румяными, сияющими и веселыми, то настолько выше их тот, пищей и отрадой которого являются мысли о Божьих делах".

Понятно, что корни библейские, но само настроение. Да и по времени Иоанн экзарх и Симеон не так далеко отстоят друг от друга.

...или, скажем, обычная ворона. Ты идешь, она пьет из лужи. Нахохлилась, взгляд недовольный, только чинарика в клюве не хватает. Смотришь и понимаешь: Славик. Лет ему что-то от сорока до пятидесяти. Неплохой был парень, окончил техникум, спортом занимался, работал на заводе, числился даже в передовых. Или, может, в каком-нибудь ПМК - монтажником. Потом что-то с родного предприятия вынес, по молодости да по глупости - или просто подрался по пьянке. Ну и загремел, естественно. Вышел, что называется, на свободу с чистой совестью, да так и не смог на прежнюю колею вернуться. Устроился таксовать, так с тех пор и перебивается извозом да шарашками. Стареет, пьет. Друзей особо не осталось, родные все поумирали. Семьи не завел. Был, был у него году в 1982 романчик с одной бабой из Кустаная, ЛЭП там строили, теперь дочка растет, да что уж, выросла уже, но Славик об этом не знает. И то сказать: столько воды утекло. Стоит на стылом апрельском ветру, нахохлившись, пьет из лужи. Ворона.

А может, ее вовсе даже и Нинкой звать, ворону эту. Тоже в молодости ничего себе так была девчонка - хохотушка, кучерявенькая (рубль пятьдесят в парикмахерской, но всем говорила, что кудри свои). Тоже - школа, училище, потом нормировщицей или контролершей ОТК. На личном не сложилось. Ну, компании, опять же. То и дело Нинкины пегие кудри мелькают в местном шалманчике: там Зинка, продавщица, ее давно знает, учились вместе, так что в долг нальет. Иногда, - к новому году, к 8 марта, - Нинка, спохватившись, заглядывает в парикмахерскую - покраситься да завиться, хотя что уж там, от кудрей, считай, ничего не осталось. Но выглядит еще ого-го, для своих-то годков: тощенькая, маленькая, вечно проблема найти что одежду, что обувь. И дети у Нинки есть, а как же. Подумаешь, на личном не сложилось: возиться еще с этими алкашами! Сынок Коля и дочка Света. Сейчас выросли уже, конечно, уехали, отдельно живут, но звонят, не забывают мать. Бывает, и денег пришлют. Нинка детей любит, думает - как там они? Справила Светка шубку новую, как собиралась? А Коля? Здоров ли? Так и замрет Нинка над лужей, нахохлившись, и пить забудет. Ворона.